В память о писателе–яраниче Викторе Волкове предлагаем вашему вниманию несколько его работ. Строки эти писались в 50-60-х годах.
Как много интересного можно увидеть на улицах большого города! Наверное, поэтому я люблю бродить по ним.
Вот выхожу из дома... И сразу же у ворот наталкиваюсь на странную процессию. Несут покойника. В самом этом факте нет ничего необыкновенного — мимо нашего дома лежит дорога к кладбищу. Вся странность заключается в том, что покойника несут от кладбища. И именно поэтому процессия привлекает всеобщее внимание. Куда они его?.. Так и не разгадав тайны, прохожу мимо.
У входа в сквер сталкиваюсь с высоким молодым человеком. Мы с ним вежливо раскланиваемся. Это продолжается уже два года, при встречах каждый из нас спешит поприветствовать другого. Между тем я его совершенно не знаю, как и он меня. Почему мы начали здороваться, вряд ли кто-нибудь из нас ответит.
Иду по аллее. Меня обгоняет дама в меховой шубке. За ней следует другая женщина в приличном синем пальто. Она не отрываясь смотрит в спину «шубки». В ее затуманенных глазах и восторг, и зависть, и еще что-то неведомое. Очевидно, примеряет шубу на себя...
По улице уныло плетется лошадь. Еще более уныло сгорбились в телеге две бабы и мужик-возница.
— Слазь, что ли, — басит он, обращаясь к одной из спутниц.
— А ну тя! — звучит в ответ.
— Слазь, говорю!
Баба не слазит. Тогда возница вытаскивает из-под непокорной мешок и выбрасывает его на дорогу.
— Ну!
— А на черта он мне, дырявой! — отмахивается она.
Тогда недовольный возница, как в собственный, залазит в карман бабьей кацавейки, вытаскивает рубли, трешницы и выбрасывает их на дорогу. Бабу словно сдувает с телеги. Ворча, она кидается поднимать бумажки, уже подхваченные ветром, а заодно подбирает и мешок.
Милиционер ведет в отделение беспризорников. Вся группа напоминает счастливое семейство, вышедшее на прогулку в город. Неподалеку другой страж общественного порядка объясняется с нарушителем.
— А вы чего орете на меня? — наступает тот.
— Я не ору. Это у меня голос такой, — оправдывается милиционер.
На перекрестке ко мне бросается замызганный мужчина:
— Парубок! Помохи. До дому дойехать трэба.
Судя по выговору, этому печальному субъекту до дома далековато. Во всяком случае, никакой студент не может транспортировать его на свои средства. Но кое в чем я все-таки могу посодействовать:
— 15 копеек вас устроят?
— Давай...
С тем и расходимся. Передо мной стол, густо увешенный объявления ми. Ну разве можно пройти мимо не поинтересовавшись! В глаза бросается несколько бумажонок. «Меняю комнату»... Это не то. Ага... Кто-то сообщает: «Вчера был найден дамский туфель с правой ноги. Пострадавшего за вознаграждение просим обращаться по адресу...» Смешно — «Пострадавшего за вознаграждение». Но бывает и почище. Однажды на кладбище мне попалась такая надпись: «Дорогому мужу и отцу Исааку Лебензону, трагически погибшему от жены и детей»... Но закончу это маленькое отступление, потому что вижу потрясающее объявление: «Продается кровать с пружинным матросом, картофель на корню, сундук».
Улыбнувшись, шагаю дальше. Прохожу мимо детворы и замечаю, что идет очень интересная игра. Играют в папу, которого милиционеры выводят из пивной. У всех участников явно имеются сценические задатки: действо вполне правдоподобно.
На моем пути — универмаг. Заворачиваю туда. Народу множество. В шляпном отделе продавец объясняет какому-то дяде:
— В этой шляпе вы бледный. А вот в этой — молодой, цветущий. Шляпа подбирается не к костюму, а к лицу...
У отдела, где продаются ткани, женщины, как завороженные смотря на шелк, трогают его руками, но покупки делают немногие счастливицы. Вот муж и жена, по-видимому, молодожены. Они уже побывали всюду, и теперь жена, врезавшись в толпу, жадно рассматривает материю, а муж уныло стоит в стороне. С широко раскрытыми от восторга и нетерпения глазами дражайшая половина пробирается к нему от прилавка:
— Коля! Какой крепдешин!
Он нервно поворачивается к выходу с намерением уйти, но жена повисает у него на руке и стонет:
— Не уйду из магазина, пока что-нибудь не купишь!
Несчастный хочет что-то возразить, а его уже подхватывают под руку и тащат к разноцветным тряпкам.
— Почем метр? — почти сдается он. Ответ заставляет мужчину отпрянуть от шелкового великолепия.
— Пойдем лучше еще раз наверх, я тебе сумочку куплю. Ведь ты же хотела сумочку?
— Нет! Зачем сразу не купил? Теперь хочу крепдешина на платье! Да идем же! — настаивает женщина.
И он покорно идет...
А на улицах уже загораются фонари. За каждым окном — и за тяжелой портьерой, и за тюлевой занавеской, и за газетным листком — свой маленький мир. Где-то плачут, где-то смеются, где-то мечтают. Мечты наши всегда прекрасны. Но как мало общего имеют они с действительной жизнью!
В одной из подворотен стоит подвыпившая компания. Трое весело матерятся, четвертый наяривает на гармошке. Ни с того ни с сего двое товарищей начинают бить по морде третьего. А четвертый, прислонившись к стене, все продолжает играть свою ерунду. Тот, кого избивали, вдруг выхватывает гармошку из его рук и принимается хвостать ею... нет, не обидчиков, а музыканта. Он со вкусом мочалит гармонь о его голову, и гармонь жалобно охает.
Около гастронома сворачиваю. Позади меня идет пара. Он размахивает кульком с пряниками и беспрестанно предлагает ей:
— Ну на, возьми.
— Нет, — упрямится она.
— Ну на!
— Не возьму!
— Да возьми, говорю!
— Нет!
— Ах так! — и кулек летит в забор. Она немедленно вырывает руку и быстро бежит вперед.
— Грыжа! Грыжа! — раздается в тишине. Это дворничиха зовет свою подругу...
Улицы, улицы. Пестрый калейдоскоп. Я устал от них. Да и поздно уже, пора домой. На сегодня хватит. До завтра, улицы.
Василий Федорович Простоквашин возвращался домой из бани. Путь его к семейному очагу лежал через Привокзальную площадь. Именно здесь, возле трамвайной остановки, и повстречал Простоквашин своего старого приятеля Алексея Степановича Комаренко.
Простоквашин сразу же пригласил друга к себе, благо тут было близко. Но Комаренко отказался. Дело в том, что он сегодня отбывает в командировку. Билет уже куплен, но нужно еще съездить домой за чемоданом. Однако и разойтись так «насухо» просто невозможно. Так не лучше ли завернуть в привокзальный ресторан?
Сказано — сделано. Зашли.
Предполагалось сначала, что они выпьют по полтораста белой и побалуются пивком. Но за столиком эта программа показалась друзьям неоправданно урезанной, не соответствующей обстановке.
За дружеской беседой графинчики следовали один за другим.
Простоквашин прошлую ночь не спал — работал в ночную смену. Его быстро сморило, и он перестал понимать, где находится. В полусне ему мнилось, что он еще в бане. Василий Фёдорович принимал официанта за банщика, приставал к нему, просил намылить спину и требовал березовый веник...
Скоро он заснул окончательно. Толстый Комаренко был покрепче. Он выпил много, но все держал в голове, что ему нужно съездить за чемоданом. А времени оставалось в обрез. Алексей Степанович попытался разбудить приятеля. Тщетно. Тогда он положил чемоданчик с грязным бельем на колени Простоквашину, достал толстый бумажник и подозвал официанта. Расплатившись, он щедро дал «на чай» и попросил присмотреть за товарищем. «Человек он тихий, спокойный, вздремнет немного и уйдет...»
Выпивка обошлась Комаренко куда как дорого. С пьяных глаз он перепутал тройку с девяткой и сел не в свой трамвай. В вагоне его укачало, и очнулся он только на конечной остановке в дальней пригородной слободе. Короче говоря, командировочный явился на вокзал как раз пять минут спустя после отхода поезда. Впрочем, это опоздание не имело значения, ибо Комаренко обнаружил, что потерял билет...
Уехал он уже с утренним поездом.
* * *
Между тем официант, прибирая стол, за которым мирно почивал Простоквашин, нашел билет на вечерний поезд. Помня наставления «Присмотреть за товарищем», служитель перед приходом поезда попытался разбудить Василия Федоровича. Однако с таким же успехом можно было приводить в чувство дубовое бревно...
Официант был человеком находчивым. Когда до отхода поезда оставалось две минуты, он при помощи знакомого носильщика перенес бесчувственное тело и чемоданчик в жесткий купированный вагон, что был обозначен в билете. Простоквашина положили на нижнюю полку, билет вручили проводнику, и тот вычитал, что пьяный пассажир едет в Читу, то есть приблизительно за четыре тысячи километров от данной станции.
Пробил третий звонок. Паровоз дал свисток. И Простоквашин поехал.
Железная дорога работала на совесть.
* * *
Василий Федорович проснулся около полудня. Открыв глаза, он увидел железнодорожное купе и трех пассажиров, одетых в милицейскую форму. Один из них читал газету, а двое закусывали. Простоквашин тупо повел взором, принял всю эту картину за сонное видение и снова уснул.
Поезд мерно стучал рельсами. Мелькали разъезды, полустанки, небольшие станции... А Простоквашин все спал и спал.
Вторично он проснулся уже ближе к вечеру. Сел на полку и очумело огляделся. Соседи строго смотрели на него. Смутно припоминая, что накануне он был в ресторане и сильно выпил, Простоквашин вообразил, что в пьяном виде совершил преступление, что его арестовали и куда-то везут. (Винные пары еще действовали изрядно!)
— Что я сделал? — жалобно спросил он. — Куда вы меня везете?
Пожилой капитан милиции осуждающе взглянул на одутловатое, опухшее лицо попутчика:
— Спали бы лучше, гражданин.
Василий Федорович воспринял это замечание как приказ прекратить разговоры.
— Я буду спать... Я лягу... Только... сводите меня в туалет...
Капитан отвернулся. Старшина милиции вышел в коридор — покурить. Простоквашин принял его за конвоира и последовал за старшиной. В коридоре он начал озираться.
— В том конце вагона... — подсказал старшина.
Когда Василий Федорович возвращался, старшина, уже успевший выкурить папиросу, вошел в купе вслед за Простоквашиным.
Путешественник снова лег на полку. Переживая, он с тоской думал о семье, о работе... Пугала неизвестность. На душе было нехорошо, хоть плачь. Уснул он поздно.
На следующее утро Василий Федорович проснулся уже с ясной головой и необыкновенным желанием поесть. В купе все было по-прежнему. Два «конвоира» спали, а третий читал. На столике была разложена разная снедь. Простоквашин знал, что арестованных должны кормить, поэтому смело заявил бодрствующему старшине:
— Я хочу есть...
Старшина удивленно посмотрел на странного пассажира и жестом показал на столик. Повторять приглашение не потребовалось. Простоквашин съел полкило колбасы и чуть поменьше хлеба. После этого заявил, что хочет пить. Ему не ответили. Тогда он попросил:
— Можно, я пойду попить?
— Ах, да идите же! — раздраженно сказал проснувшийся капитан.
Когда Простоквашин вышел, старшина глубокомысленно постучал себя по лбу и сказал, что у их спутника, по-видимому, не все дома.
* * *
Таким образом Василий Федорович и ехал к Чите. Вечером он опять выклянчил у милицейских поесть. Вел он себя тихо, ни к кому не приставал. Все лежал на полке, отвернувшись к стене, и молчал. Попутчики обращались с ним как с безобидным помешанным.
И еще прошла ночь, мучительная, тяжелая. Нет, пусть лучше самая горькая правда, чем неизвестность. И наутро Простоквашин решительно обратился к капитану:
— Что я сделал? Зачем вы меня везете? Куда мы едем?
Капитан выразительно посмотрел на товарищей: «Вот оно! Начинается канитель!» Ответил он спокойно и очень вежливо:
— Мы едем во Владивосток. А вы куда?
— А зачем вы везете меня во Владивосток?
Далее произошло весьма забавное, но настолько путаное объяснение, что его даже затруднительно описать. Во всяком случае, три милицейских работника, два проводника и все пассажиры вагона хохотали до самого Приморья: «Ай да Простоквашин! Ай да путешественник! С легким паром, Василий Федорович!»
* * *
Исстрадавшейся жене Простоквашина принесли удивительно странную телеграмму:
«Нахожусь Новосибирске голодаю срочно пришли имя диспетчера станции Ведерникова сорок рублей любящий тебя Вася».