Не очень большое удовольствие — видеть себя бородатым и седым. Куда приятнее увидеть себя молодым. И вот тут-то пригодится записная книжка! Начинаешь листать ее от конца к началу: день назад, месяц назад, год назад. Мелькают листочки, как спицы в колесе «машины времени». Листай, листай — молодей, молодей! Перелистывая их, переносишься из холода в зной, из леса в луга, в болота, на берег реки, озера. Снова встречаешься с птицами, зверями. Сравнивай, вглядывайся, прикидывай, думай... Радуйся и умней! Не бери в лес ружье, а возьми фоторужье.
Иногда слышишь: «Непроходимый лес!» Да не бывает такого леса! Но непроходимые леса все же есть, и становятся они такими не из-за тесноты деревьев, а из-за густого подлеска. Ломишься грудью, плечом, спиной — и ни с места. Как муха в паутине запутался! В наших лесах особо непроходимы густые ельники. Да еще с ветровалом и буреломом. Побарахтаешься и увязнешь: мокрый, ободранный, исцарапанный, в паутине, слепнях и комарах! Пальцы слипаются от смолы, под рубахой сухая хвоя ежом колется. Раз уж не вперед идти, то хоть бы назад целым выбраться. Есть, есть непроходимый лес! Который так хочется пройти...
И дороги в лесу бывают разные. Чаще всего лесная дорога виляет, петляет, обходит болота, выбирает, где легче и суше. А вот просека лес напрямую сечет: раз — и на пополам! Словно раскрыла книгу — и лес встал по сторонам, как нечитанные страницы. Иди и читай. Идти по запущенной просеке в сто раз труднее, чем по набитой дороге, но в тысячу раз интересней! То замшелые хмурые ельники, то веселые светлые сосняки. Ольховые заросли, осиновые мелоча, зыбкие моховые болота. Буреломы и ветровалы, сухостоины и валежины. Деревья с морозобоинами, а то и опаленные молниями. С дороги и половины этого не увидишь!
А встречи с чуткими обитателями леса, которых пугают наезженные дороги! На иле и песке следы, на стволах задиры, почесы, подолбы, на кустах погрызы, заломы и поеди.
Шарканье чьих-то крыльев в зарослях, топот чьих-то быстрых ног. Вдруг шевельнется трава, вдруг качнется ветка... И ушки у тебя на макушке и глазки настороже. Что ни шаг, то знаки, находки. Загадки прямо в ногах путаются. Шагаешь по просеке — и глаза разбегаются. И сердце дятлом стучит... А какая в лесу бывает тишина, что упадет лист сухой или шишка, а ты так и вздрогнешь!
Я вошел в лес, и лес затаил дыхание. И от тишины его стало сразу не по себе. Глыбы камней обросли густым и мохнатым мхом, — словно затаились косматые звери. Выворотни растопырили сучковатые лапы. Полумрак, пятна солнца, пышные перья папоротников. И ни единой живой души. И тревожное ясное ощущение, что тут кто-то есть...
Остановился, закурил и вижу: навстречу шагает Сергей Михайлович — однофамилец, друг детства. Мы родом из одной деревни, в войну еще начали ходить по этому лесу, который тогда кормил нас... Отдышавшись, он говорит: «Сердце чувствовало: пойду в лес — встречу друга. Не подвело!»
Входишь в лес и гладишь ладонью деревья, будто старых друзей по спине похлопываешь. Стволы теплые, как тело живое: чуть покачиваются, будто дышат... И вершины гудят то грозно, то ласково. Листья лопочут зелеными язычками. К стволу прислонишься, как к плечу друга. Плечо гладкое, скользкое — молодая березка. А то все в попырышках — это осина. Или изборожденное, изморщиненное, как кожа слона. Это кора дуба.
Постояв, пожаловались друг другу на свое здоровье, свернули с просеки в соснячок. Вспомнить было что, так как немало мы с ребятами лесу навредили! Гнезда разоряли, костры жгли, где только вздумается, охотились с рогатками, норы раскапывали. Некому нас образумить было. И тогда лес сам стал учить уму–разуму. Как умел.
Для начала Леху, главного разорителя гнезд, он сбросил с дерева, и Леха вывихнул ногу. А Генку, самого отчаянного рогаточника, дрозды в роще так отделали, что еле отмылся в речке. Это были первые лесные уроки. Мы смотрели, запоминали и наматывали на будущий ус.
Из самых неугомонных остался у нас один Вадим — любитель дупел, в которые он совал палки. А в лесных дуплах кто-нибудь да живет: пичужка, зверушка, пчелы. Один раз летучую мышь придавил, в другой раз прищемил стрижа: он в дупле от непогоды прятался. А вспомнили мы, как он разбил дюжину синичьих яичек. Синичка так кричала, что даже нам, таким же «любителям», стало не по себе. И особенно показательным был урок, когда Вадим сунул палку в дупло на высоком пне... Свирепо гудя, полезли из дупла шершни, и один с ходу, с лету — стук Вадима прямо в нос! Слезы из глаз его так и брызнули! А нос, курносый и конопатый, стал раздуваться и багроветь. Вот это был видик! Все мы, охая и повизгивая, кинулись сквозь кусты, а шершни гнали нас, долбя в спины и затылки.
Лес не школа, а учит. Наглядно и убедительно. И каждый урок его — как зарубка. Кому на памяти, кому на совести. А кому — и на носу.
Не договариваясь, мы подошли к родничку, на котором отдыхали вместе в последний раз году в 1948 или 1949. Вода-то в нем такая же, как и была: холодная, чистая...
Пробилась из-под земли вода, и родился ключик—родник. На песчаном донышке пляшут песчинки. А вода такая прозрачная, что ее и не видно: песчинки, как пылинки, словно в воздухе скачут. Ляжешь, приблизишь к ним лицо — и вдруг обожжет тебе холодом нос: угодил носом в воду. Вода — зубы ломит! Страшно и проглотить. Из темных глубин земли она, из таинственных подземных озер и рек, где вечный холод и вечная темнота. Тысячи лет струилась эта вода в темноте и холоде, и вот теперь проглотить воду можно, согрев ее немножко во рту.
Шагах в двадцати, на кусте крушины, сидящая ворона закричала — кар-р-р! Сергей Михайлович, махнув на нее рукой, тихо сказал: «Вечно не вовремя орет...» А я нашел часы: не золотые, не серебряные, не ручные, не карманные, не солнечные, не песочные, а... птичьи. В лесу, оказывается, и такие есть — и чуть ли не на каждом дереве! Вроде наших часов с кукушкой. Только в лесу еще и часы с зорянкой, часы с зябликом, часы с дроздом!
Птицы, оказывается, начинают петь не когда кому вздумается, а когда положено. Одни через столько-то минут после восхода солнца, а другие за столько-то минут до восхода. Какая птица как.
— Ты помнишь, Ананий, с каким умилением ждали дед Щукарь с Нагульновым, изучая «аглицкий» язык, полуночи, когда запоют разными голосами петухи... Ну-ка, сколько сейчас не на моих серебряных, а на лесных, птичьих? И не посмотрим, а послушаем — ведь все птичьи часы с боем.
Бекас сверху зажужжал — значит уже три часа. Вальдшнеп протянул, похрюкивая и повизгивая, — начало четвертого. А вот и кукушка закуковала — солнце скоро взойдет. И заработают часы утренние, и станет их не только слышно, но и видно. Певчий дрозд сидит на маковке елки, высвистывает — около четырех, зяблик прогремел на сосне — скоро пять. Ни заводить, ни чинить, ни проверять эти часы не надо. Водонепроницаемые и удароустойчивые. Часы с перепелиным боем, с кукованием кукушки, с трелями соловья, со звоном овсянки, с колокольчиком жаворонка лесного. На любой вкус и слух! Правда, привирают, бывает, — но какие часы не спешат или не отстают? Да и куда нам в лесу опаздывать? И к чему нам в лесу спешить?
Одобрив Сергея Михайловича за внимательное отношение и любовь к природе, мы договорились встретиться еще раз, в лесу, когда появятся грибы.
Ананий Веретенников.Фото В.Тумбарцева.
